Главный врач Челябинского областного клинического госпиталя ветеранов войн, Заслуженный врач Российской Федерации, доктор медицинских наук Дмитрий Альтман — наверное, один из самых известных и заметных главных врачей в Челябинской области.
В госпитале, который Дмитрий Александрович возглавляет уже 15 лет, лечатся и старики, прошедшие горнило Второй мировой войны, и те, кто отдавал интернациональный долг в Афганистане или прошел Чечню, и те пациенты, которых принято считать «непростыми» из-за из высокого социального положения и материального достатка.
Но сегодня речь не о пациентах, а о самом Дмитрии Альтмане.
Тетя Люба и случай в роддоме
— Когда вы впервые поняли, что хотите стать врачом?
— Я очень хорошо помню этот момент. Мне было лет 13-14, родился я и жил в Орске, что в Оренбургской области. И, как и большинство людей моего поколения, воспитан на КВНе. КВН да «Кабачок «13 стульев» — в те времена ничего больше и не было по телевизору. И естественно, когда ты смотришь КВН, начинаешь болеть за команды. Мне очень нравилась команда Московского инженерно-строительного института, и я решил стать строителем. Начал себя настраивать, готовить, хотя жутко не любил ту же геометрию, и ничего в ней не понимал. Но с алгеброй и математикой все было в порядке — занимался пристально. А вот на биологию я особого внимания не обращал.
Как-то мы поехали летом на Украину к родственникам в отпуск. И там вместе с мамой навестили одну нашу родственницу, тетю Любу, которая как раз лежала в больнице с сахарным диабетом на профилактике. Пока мама разговаривала с родственницами, я ходил, гулял по тому убожеству, которое называлось больницей.
И вот эта тетя Люба меня спрашивает, кем я хочу быть. Строителем, говорю. Хочу строить дома, людям радость новоселья приносить. А она и говорит: «Нет, Димочка, тебе надо быть врачом, у тебя сердце доброе». Я сразу вспомнил отца своей одноклассницы, который был известным в нашем городе врачом-травматологом. И он всегда мне казался очень жестким человеком. И подумал, что врачом точно не буду.
На следующее утро нам сообщили, что у тети ночью был инфаркт, и она умерла. И как-то я так это все эмоционально воспринял, решил, что то пожелание было последней волей тети Любы…
— А права ли была ваша тетя Люба? Можно ли быть врачом без доброго сердца?
— Нет. Нереально. Невозможно. Никак. Главный, основной посыл нашей профессии — желание помогать людям, каждому человеку, умение сострадать. Доброе сердце. Все остальное, поверьте, вторично. Если человек такой — он всегда ответственный. А любой ответственный человек, как правило, профессионально пригоден, состоятелен.
Клятва Гиппократа — скорее демонстрация приверженности общей корпоративной, профессиональной культуре, как гимн страны. Вот клятва Гиппократа — такой же гимн профессии. Но все равно каждый остается наедине с собой, со своей совестью…
И совершенно неспроста все те люди, которые сегодня являются известными уважаемыми врачами — это не роботы какие-то, механизмы, а гармоничное сочетание профессионализма и собственных личных качеств.
— Вы в Оренбургский мединститут легко поступили?
— Не сказал бы. Хотя с первого раза конечно. Я же готовился, и серьезно… И первые сессии за счет той подготовительной базы сдавал или «автоматом», или на одни пятерки.
— А первую свою практику студенческую помните? Многие начинали с дежурств на «Скорой помощи»…
— А я поддежуривал в роддоме, причем в приемном покое, куда привозили рожениц, которые, что называется, или уже или вот-вот… Меня потом часто спрашивали, почему я не стал гинекологом или акушером. Наверное, желание отбило. Как насмотришься на то, как там это все, воды отходят… (улыбается)
Не поверите, самая первая «моя» роженица — женщина, у которой уже было то ли семь, то ли восемь детей. Ну просто профи в этом деле. И мы тут стоим, пионервожатые, не знаем, что делать, только и говорим: «Дышите, дышите…» (улыбается)
А у роженицы была слабая родовая деятельность, надо было стимулировать. Ну, нам старшие коллеги и говорят: мальчишки, берите простыни, переворачивайте ее на живот и давайте, выдавливайте с двух сторон. В итоге родился мальчик. И вдруг эта женщина, которой было лет сорок (а мне — двадцать), поворачивает ко мне голову: «Спасибо. Тебя как зовут? Дима? Вот я так и назову сына». Не знаю, что там дальше было, но я вышел под таким впечатлением… Знаете, ради таких ощущений можно и нужно идти в профессию. А уж если кто сына твоим именем назвал… (вдруг посерьезнел — прим. ред.) Ради этого стоит жить.
Тогда я и понял, что двигаюсь в правильном направлении. Скоро уже 33 года будет, как закончил медицинский институт. И спокойно могу сказать, что сделал в своей жизни правильный выбор. В другой профессии себя не представляю. После института получил распределение в Челябинск, в третью городскую больницу, которая потом стала больницей скорой помощи. Ну, собственно, сегодняшней больницы еще не было, она располагалась в здании, где сегодня поликлиника. Но строили в те годы очень быстро, и меньше чем через год мы заносили первых пациентов в новое отделение нового здания.
Очевидное, невероятное и лекарство от глупости
— Профессия врача — одна из самых «самоедских». Вы часто думаете, что что-то недоделали, или не сделали правильно?
— Вот сколько лет прошло, а я каждый раз, каждый день не бываю стопроцентно уверенным в том, что мы сделали все абсолютно точно и правильно: определились с диагнозом, тактикой лечения. Мои коллеги не дадут соврать: требую от них того же. Даже несмотря на то, что мы ставим диагноз, но необходимо смотреть пациента каждый день, несколько раз в день. Проверять и еще раз проверять. И я глубоко убежден: медицина должна быть еще строже организована, чем армия.
— Но ведь ошибки все равно бывали — не ошибается только тот, кто ничего не делает… И ладно если прокол не фатален… Как с этими ошибками жить?
— Очень сложный вопрос. Обратите внимание — заболеваемость врачей, медперсонала выше, чем у остального населения. И смертность тоже выше. Работу врача каждую секунду сопровождает сильнейший стресс, ведь у нас нет права на ошибку, нет права на слабость — мы работаем с жизнью человека.
— Были ли случаи в вашей практике, которые вас удивляли по-настоящему, был невозможными или нереальными с научной точки зрения?
— Были, конечно, и не так уж мало. Я ведь 16 лет проработал в больнице скорой помощи, из них 10 лет заведовал экстренным неврологическим отделением, навидался всякого. И даже после стольких лет работы в медицине с глубоким почтением отношусь к малопонятной мне кибернетической машине, которая называется человеческий организмом. Иногда совершенно потрясающие вещи наблюдаешь.
Бывали пациенты, у которых в силу различных травм отсутствовала половина головы. Но дефекты, нарушения деятельности организма при этом были минимальны.
— Что, прямо так — полголовы снесло, а он почти нормальный?
— Да! Представляете, какие уникальные компенсаторные возможности есть у человеческого организма? Это сейчас, спустя многие годы, у нас появились возможности объяснить такое понятие, как нейропластичность нервной системы.
Помните общеизвестное: нервные клетки не восстанавливаются? Всегда с этим жили. Так? А они восстанавливаются. Это явление и есть нейропластичность, и оно описано научно.
Был и другой случай, который я запомнил на всю жизнь (Дмитрий Александрович немного насупил брови — прим. Д.М.). Это было в 1980 или 1981 году. Пациент поступил с явной клиникой инсульта, с тяжелейшим поражением головного мозга. Он и умер в итоге от инсульта. Причем его смотрел не только я, но и все специалисты, заведующий отделением, профессора кафедры — все поставили один и тот же диагноз (компьютерных томографов тогда еще не было): кровоизлияние в мозг. Я пошел на вскрытие, и оно показало, что мозг был идеально чистый, никаких изменений в нервной системе не было! Прошло 30 лет, а я до сих пор не могу понять, как при такой тяжелейшей очаговой и общемозговой симптоматике могло произойти так, что в головном мозге не было изменений. Что вообще вызвало такое тяжелое поражение нервной системы?
Были и обратные случаи, конечно, когда совершенно безнадежные, казалось бы, пациенты, восстанавливались. Но я все же отношу это к артефактам диагностики.
— Говорят, что врач — не врач, если не прошел школу работы на «Скорой помощи»…
— Так и есть. Абсолютно убежден, что врач любой специальности — терапевтической, хирургической, какой угодно — обязан пройти эту школу.
«Скорая» — это неотложная помощь. Я обычно работал в нейрососудистой бригаде, но нередко нас вызывали на подмогу фельдшерские бригады. У них хоть спросишь, что там да как. «Почему думаешь, что инсульт?» — «Паралич». Уже что-то, уже немного готов. А если ты едешь на первичный вызов, то не знаешь, о чем там речь. Может быть все, что угодно — больной человек, здоровый, или вообще бандит какой или наркоман. Психиатрические бригады (да и не только) постоянно сталкиваются с тем, что на них с ножами или обрезами бросаются. Всякое случается…
Приезжает бригада, врачи думают: сейчас посмотрю, что да как. А у них на глазах человек начинает погибать. И надо сделать все, чтобы его спасти. Таких ситуаций в моей жизни тоже хватало. К счастью, в подавляющем большинстве случаев все заканчивалось благополучно…
В «скорой» работают удивительные люди совершенно особого склада. Они выделяются даже среди врачей. Далеко не каждый человек, врач, сможет работать только там, только на «скорой». Я, например, не смог.
— Почему?
— Задача бригады «скорой» — приехать на вызов, оказать помощь человеку и передать его специалисту. А я человек очень обстоятельный, мне необходимо не только оказать первую помощь, но и в дальнейшем наблюдать пациента, довести весь процесс лечения до конца. Это тоже особый склад характера.
Я работал на «скорой», но понимал, что врач в своем профессиональном развитии должен пройти все этапы. Это не только «скорая», но и поликлиника, стационар. Но любой врач обязан знать и уметь оказывать экстренную помощь. Это — профессиональная основа.
— Вы до сих пор проходите курсы переподготовки?
— Да, безусловно.
— Бывали случаи в обычной жизни, когда приходилось применять опыт врача «скорой»?
— Несколько раз. Так, на отдыхе дело было, на море. Жуткий случай. Парень молодой прыгал в воду с подмостка, и хлопнулся. Прямо на моих глазах. Нырнул, и что-то не выныривает, а потом всплывать начал так, знаете, как медуза. Мне уже было понятно, что это перелом шейного отдела позвоночника. Быстренько рванул в воду, вытащил. Там люди подбежали, жена, провели мы весь комплекс мероприятий первой помощи при травме шейного отдела. Парень, к счастью, дышал. Вызвали «скорую». Впоследствии выяснилось — действительно, перелом шейного отдела. Скорее всего, человек инвалидом остался.
Или несколько лет назад, тоже отдыхали мы, на какой-то базе отдыха. Любят сейчас на мощных снегоходах кататься, знаете наверное… Так вот, на моих глазах один из отдыхающих посадил сына на снегоход, и — «Поддай газу, сынок!» Ну, ребенок разогнался, глаза от страха огромные, как затормозить, не знает, а ему навстречу люди выходят. Он и налетел прямо на толпу… Люди взлетают кверху, падают вниз, открытые переломы конечностей, кричат все от боли. Массовая травма, словом.
Конечно, бросился помогать. Здесь же на «автомате» действуешь, не думая. Задача одна — оказать помощь, доставить их до «скорой»…
— Это правда, что самое дорогое на свете — человеческая глупость? И что именно она печалит врачей больше всех?
— (вздыхает, но потом улыбается) Как врач-невролог, занимающийся в том числе проблемами деменции (приобретённое слабоумие, стойкое снижение познавательной деятельности с утратой в той или иной степени ранее усвоенных знаний и практических навыков и затруднением или невозможностью приобретения новых — прим. ред.), могу сказать — да. Но если мы говорим об обычной человеческой глупости, а не о болезни… Интеллект — наверное, самое важное, что есть у человека.
— Вы бы хотели найти лекарство от глупости?
— Хотел бы. Но я пытаюсь вылечить людей, для которых причина глупости — тот или иной недуг, будь то болезнь Альцгеймера или Паркинсона. И современный уровень медицины во многом позволяет людям с такими тяжелыми недугами сохранять высокое качество жизни.
Что же касается обычной, общей, усредненной человеческой глупости — к сожалению, вряд ли это удастся побороть… Ее наличие скорее зависит от уровня образования и культуры, социального окружения человека.
340 процентов износа
— Среди профессионалов, как правило, преобладают люди амбициозные. Когда вы поняли, что хотели бы стать главврачом?
— А я не хотел. Да и сейчас не стремлюсь быть этаким «большим медицинским начальником». Вот заведующим отделением — да, мне в свое время очень хотелось стать. Попробовать себя не просто в качестве врача, но привить свое видение коллективу. Мне казалось, что в том отделении, куда меня назначали, идеология и стратегия оказания помощи не совсем верны. А я хотел сделать это отделение лучшим.
И когда тогдашний главный врач больницы Яков Абрамович Капилевич и заведующий кафедрой мединститута Фридрих Иосифович Лифшиц предложили мне заведовать отделением… Мне ведь было всего 30 лет. По меркам того времени — чуть ли не мальчик, у которого молоко на губах не обсохло, всего-то семь лет стажа. Но, видимо, что-то во мне увидели, и я взялся за дело. Хотя согласился не сразу — все-таки 40 человек в штате отделения, многие врачи опытнее меня, блестящие специалисты. Кое-кто до сих пор там работает, и прекрасно работает.
На седьмом году руководства отделением в какой-то момент я почувствовал, что начинаю застаиваться. Я привык постоянно ставить максимальные цели и добиваться их. Будь то отсутствие расхождения в диагнозах или максимальное вылечиваемость пациентов. И когда ты достигаешь практически абсолютных цифр, понимаешь, что расти дальше некуда. Да и это неинтересно просто. А если неинтересно — снижается мотивация к труду, что у врачей означает профнепригодность. И потом — захотелось изменить что-то к лучшему уже не в масштабах отделения, но целой больницы.
— Как на вашем горизонте появился Госпиталь ветеранов войн?
— Это было в 1996 году. Тогда облздравотдел возглавлял Евгений Дмитриевич Дедков, он потом работал заместителем министра здравоохранения России. Я был с ним неплохо знаком, в ординатуре вместе учились, он на кафедре психиатрии, я — на кафедре нервных болезней. Знали друг друга как практикующие врачи. И вот как-то он пригласил меня к себе, и говорит: «Ты не засиделся? Не хочешь поработать главным врачом?». И предложил сначала один вариант, потом другой — Госпиталь ветеранов войн.
Сначала я не очень горел желанием иди сюда. Про госпиталь я знал очень немного, еще с тех пор, когда он был областной больнице №2. Еще работая на «скорой», году в 1984-м или 85-м, я однажды привозил сюда пациента. Впечатление — неизгладимое.
Приехали на вызов к какой-то бабушке. Интеллигентная такая, лет 90. Она и говорит: везите меня во Вторую областную. Звоню дежурному по городу, спрашиваю, что за Вторая областная такая? Есть же просто Областная больница. Тот мне: «Тихо, тихо, ты громко-то не говори. Направление есть? А то везти туда людей просто так — проблемы будут». Я посмотрел — направление есть. «Есть? Вот и вези. Но только тихо, спокойно, никаких лишних вопросов не задавай, разговоров не разговаривай. По стойке смирно, в общем». Подъехали — а нас уже возле входа встречает дежурный врач и медсестра: «Спасибо, мы вас ждем. Больше от вас ничего не надо, вы свободны».
Еще что потрясло — в больнице все коридоры были в ковровых дорожках. Мы-то у себя на «скорой» или в реанимации порой по локоть руки в крови — то открытый массаж сердца, то еще что. А тут — такое. Ничего себе думаю, что же это за больница?. Это я уже потом выяснил, что это была за больница, и людей какого уровня сюда возили. Хорошо, что руки за спину нам не завернули, в общем. (смеется)
Когда мне сделали предложение возглавить тогда уже Госпиталь ветеранов войн, я решил съездить и посмотреть. Была, как помню, суббота. Тоже было неизгладимое впечатление. Но со знаком «минус». Я не представлял, как за такой короткий промежуток времени такая больница могла так «рухнуть». Даже с учетом того, что на дворе стояла середина 90-х, и больницу просто бросили и фактически перестали как-либо финансировать.
Захожу, и вижу — ходят дедушки и бабушки, божьи одуванчики в бледно-голубых пижамах. И дымка такая стоит. А я же привык много и энергично работать, дежурить сутками и даже неделями, вкалывать, людей вытаскивать… Стою смотрю — нет, сюда точно не пойду работать.
А к вечеру в гости пришли друзья и коллеги. Сидим, пьем чай и не только. И один из друзей, врач-психиатр, кстати, зная, что меня нельзя провоцировать в этом плане, поддел: «Ты чего. Боишься что ли? Ответственности испугался?» И жена — туда же: «Конечно, испугался». В общем, на «слабо» меня взяли… (улыбается)
— Больница действительно находилась в плачевном состоянии?
— Да, все было очень печально. Я не хочу ни одного плохого слова сказать в адрес своего предшественника. Это не вина, а беда была. В 1991 году совпартактив отказался от больницы. Пять лет она шла под откос. Коэффициент износа медицинского оборудования составлял минимум 340 процентов, то есть три с половиной срока. А ведь медицина чем дальше, тем больше — высокотехнологичная отрасль. У меня же сложилось впечатление, что я попал где-то в начало 20-го века. Не думал, что такое может быть. Хотя, знаете, многое из того оборудования, что казалось мне безнадежно устаревшим уже тогда, в половине лечебных учреждений на периферии до сих пор существует и используется. Недавно гостил в одной из районных больниц области — едва не рыдал, так больно и обидно за коллег, в каких непростых условиях они работают…
— С чего начали? С инфраструктурой все понятно, а как персонал?
— 340 процентов износа были не только у оборудования, но и у людей. При этом я понимал, что виноваты не сами врачи и медсестры, а скорее условия, в которых они работают. Время было непростое — эпоха взаимозачетов, неплатежей, массовых задержек зарплаты (у нас задержка была три месяца). Психологический климат был очень тяжелым. Но ладно зарплата — понимаете, когда человека лишают профессиональной мотивации, возможностей развития… Врачи ведь приходили к начальству и просили: давайте сделаем то, или это. Но не было денег, точнее, их не давали…
— Когда у вас в голове возник план, как выправлять ситуацию?
— В первые же минуты после того, как я дал согласие. Прежде всего мне надо было привести людей, у которых горят глаза, которые что-то хотят, которые могли бы провести те принципиальные изменения, которые нужно было сделать. И у меня такие люди были.
Мне всегда хотелось сделать больницу «с человеческим лицом», больницу, не напоминающую «обычные», где между врачом и пациентом были бы доверительные и уважительные отношения, где все было бы пристойно, не было бы ободранных стен и потолков. Даже если нет суперсовременного оборудования — все должно быть чисто, опрятно, аккуратно. И никаких небрежно невыбритых врачей в рваненьких халатах и уже, так сказать… Все это должно быть выжжено каленым железом, навсегда.
Я сразу сказал тем, кто работал в больнице: если будет уважительное отношение к пациентам и желание учиться, расти профессионально — все остальное будет и все получится. Мне в этом плане повезло. Многие остались со времен Второй областной больницы, с традициями. Умение вести себя с пациентами — оно у коллектива осталось. Мне не нужно было решать вопрос невыбритых щек.
Пригласил работать Татьяну Михайловну Василенко — блестящего специалиста-кардиолога и прекрасного, умного человека, с которой мы всю жизнь работаем вместе. С 1997 года у нас начал руководить научным направлением мой учитель, ныне покойный Фридрих Иосифович Лифшиц. Вообще-то в обычных больницах научных отделов не было. Но я понимал, что людей надо подтягивать профессионально, развивать. И мы начали заниматься именно этим. Когда Фридриха Иосифовича не стало, пришла Светлана Николаевна Теплова — человек из разряда настоящих учителей, наша «научная мама», которая всегда жила прежде всего ради своих учеников.
15 лет назад здесь работали всего два кандидата медицинских наук. Сегодня — только в штате восемь докторов и пятнадцать кандидатов наук, четыре заслуженных врача России. Около сорока новых методик мы внедряем у себя ежегодно, часть из них — абсолютно оригинальные, запатентованы. У нас уже более 20 патентов на изобретения — диагностика, лечебные мероприятия. Еще несколько патентов в стадии получения.
Рецепты взаимозачета
— Вы говорите, что медицина становится все более технологичной отраслью. А технологии — это оборудование, причем все более дорогое, а не с 340-процентным износом… Как и где вы начали искать деньги? Понятно, что у каждого врача есть знакомые пациенты…
— Это не всегда помогает.
То, что мы смогли вернуть больницу к жизни, восстановить ее статус и престиж (а мы в прошлом году вошли в тройку лучших среди аналогичных госпиталей страны), добиться того, что к нам обращаются за помощью многие известные и уважаемые в регионе люди — это на самом деле заслуга представителей власти. Так получилось, что к нам году в 1997-м приехал с рабочим визитом Петр Иванович Сумин, уже ставший к тому времени губернатором. Он прекрасно помнил, чем была Вторая областная больница, и видел, как все это пришло в упадок. И помог нам.
Ну и сами крутились, как могли. У нас в то время было сметное финансирование. Что это такое? Это расходные статьи в бюджете — на зарплаты, на лекарства, на ремонты и так далее. Но реально этих денег тогда не было. Вообще не было! Нам дали возможность проводить взаимозачеты, для начала по статье «ремонт».
Я никогда не занимался никакой хоз. деятельностью до этого. Но подобрал смекающих в этом деле ребят, бизнесменов знакомых. А также тех, с кем у нас вырисовывались перспективы работы по взаимозачету. И мы устраивали мозговые штурмы, как будем выкарабкиваться и что делать. Порой до часу ночи совещались. Кто-то даже думал, что главврач только и делает, что с бизнесменами знакомыми выпивает да гуляет (улыбается)…
— Взаимозачеты в 90-е…
— Да уж, опасное время. Обмануть могли в любой момент. Те седые волосы, что у меня есть — во многом результат переживаний тех лет.
Тогда ведь ни 94-го закона не было, ни электронных торгов и тендеров. Делалось все как? Приходит фирма, которая готова поставить в больницу лекарства или ремонт сделать. Нам это счастье, манна небесная, никаких ведь запасов не осталось и стены штукатурить надо. Но этой фирме нужен взаимозачет, например, с «Мечелом». С «Мечелом»? Ладно. Едешь сначала за разрешением в министерство, потом на комбинат, просишь поставить в адрес той фирмы продукцию по взаимозачету.
А там — да зачем вы нам сдались, у того же «Мечела» таких «зачетчиков» тысячи были. Тут уже в ход шли личные связи с бывшими пациентами (улыбается). Те — всех в сторону, садят представителя той фирмы: значит так, это наш доктор, мы дадим тебе то, что ты хочешь, но ты должен поставить ему то, что обещал. Иначе с нами дел иметь не будешь. Уже действовало. Но я для страховки делал так: сводил с «Мечелом» один на один, но подписывал контракт только после того, как мне все поставишь. Не хочешь так — свободен.
А были еще так называемые «лимитные» организации и фонды. А там — все сплошь мои экс-пациенты. Приезжаю. Прошу: эти и эти лимиты — на меня. О’кей, говорят (улыбается). После этого я уже и о ценах мог с поставщиками договариваться. Хотите лимитов — не вопрос, но и поставляйте мне лекарства не с трехкратной накруткой, а по номиналу.
— Ой, как все было «на тоненького»…
— Повторю — страшное время было, просто страшное. Но знаете — меня в итоге так никто ни разу не «кинул». И не было ни одного контракта, который бы я подписал и не исполнил.
Так вот мы потихоньку ситуацию и раскачали. Когда я пришел в больницу, здесь было долгов по льготным медикаментам перед 150-й аптекой на 1,5 миллиона рублей. То есть я должен был полтора года работать бесплатно, только отдавая долги этой аптеке. Через два года случилось так. что уже аптека была должна больнице миллион рублей — так мы в нее взаимозачетов накачали.
Тогда, «набив» больницу медикаментами на полгода-год вперед, я впервые относительно спокойно вздохнул…
— А почему вы не ушли из главврачей в медицинский бизнес? У вас, судя по вашим рассказам, вполне могло получиться…
— Может быть, если бы у меня в голове превалировал материальный интерес, так бы оно и случилось. Но я прежде всего руководствовался профессиональным интересом, профессиональным вызовом. Я хотел сделать больницу такой, о которой я когда-то мечтал. И хотел создать.
Программы и тумблеры
— Возвращаясь к Петру Сумину. Это официально не говорилось, но ведь многие знали о его проблемах со здоровьем…
— К нам за все годы, что руководил областью, Петр Иванович в качестве пациента приезжал раз семь, наверное. Иногда приезжал по делам, поговорить, иногда посылал своих замов, интересовался состоянием здоровья тех или иных пациентов. Вот его заместители — да, у нас лечились. Отношение к нам, конечно, тогда поменялось. Но финансовые вопросы — их решал только Петр Иванович.
Каждый год накануне 9 мая я всегда встречался с ним, докладывал о том, что и как мы делаем, и Сумин нам немножко, но всегда помогал финансово. Вливания были, подчеркну, всегда небольшие, но очень точные. Например, в больнице нужно было заменить все старые, ветхие деревянные окна. 4,5 миллиона рублей. Где я их найду? Время взаимозачетов-то уже прошло… Но помогли. И мы окна заменили.
В 2004 году поехал в США в командировку. В университетской клинике в Колорадо увидел внутрибольничную информационную сеть. Был просто в восторге — мы все по старинке от руки заполняли, а там — на грани фантастики: все процедуры, рецепты передвижения больных, расписание врачей — все на компьютерах, в онлайне.
В 2006 году у меня был юбилей. И Петр Иванович спросил что подарить. Попросил средства на создание такой же информационной системы в госпитале. Он немного выделил. Что-то мы отложили из статьи «оборудование». И в итоге первыми в области сделали такую информационную сеть. И до сих пор почти ни у кого нет такой, разве что во Второй дорожной больнице. Но там и деньги другие, не бюджетные (улыбается). Разговоров много про электронные истории болезни, электронный документооборот. А у нас с 2006 года полноценно все это функционирует.
— А сколько этот электронный документооборот больнице сэкономил денег?
— Ну что-то сэкономил, конечно. Трудно точно подсчитать.
Но самое важное в другом: мы решили многие чисто технологические проблемы, связанные с качеством лечения. Нам больше не нужно вручную писать непонятным почерком историю болезни и хранить ее много лет в толстенных папках. Почерк у врачей, сами знаете — притча во языцех…
Или вот приходит больной на прием. А я всегда думал — не ворошиться бы в истории, чтобы вспомнить, что это за больной, в связи с чем я его осматривал в прошлый раз, какие у меня были вопросы, над чем я должен был подумать в связи с этим больным… Теперь этого нет, врач утром нажимает кнопочку — и у него на экран весь список пациентов на сегодня, график приема. Кликнешь на пациента — там история болезни. Ага, думает врач, я должен был его направить туда-то и туда-то, надо посмотреть результаты. Мы можем взять любую историю болезни любого пациента. В ней — в онлайне все результаты обследований, анализов, исследований. И, принимая пациента, врачу уже имеет на руках все результаты и понимает, что надо делать дальше, что поменять или оставить.
Или — по результатам приема я вас куда-то направляю на анализы или процедуру. Вам не надо идти куда-то записываться, получать талон — все это формируется сразу же, в электронном виде. Пациенту надо лишь прийти в назначенное время к специалисту.
В совокупности все это дает очень серьезный эффект, увеличивает качество, результативность лечения. Всего пять лет работаем на этой системе, но врачи уже так привыкли, что для них самая большая беда — если вдруг отключится электричество. Написать что-то от руки им уже трудно (улыбается)
— В вашем госпитале — три очень разных, и очень непростых категории пациентов: очень пожилые люди, пережившие Вторую Мировую, ветераны современных военных конфликтов в Афганистане, на Северном Кавказе, и, скажем так, «непростые», влиятельные больные. Как вы их совмещаете на практике?
— У каждого нашего врача внутри заложены три программы. При необходимости переключается тумблер… (улыбается)
Мечта ценой в четверть миллиарда
— Вы пятнадцать лет возглавляете госпиталь. Но ведь ваши профессиональные амбиции никуда не делись, наверное…
— Все правда. Госпиталю недавно исполнилось двадцать лет, я руковожу им пятнадцать лет, и амбиции есть.
— Какая следующая цель у вас как главврача, и у больницы, которой вы руководите?
— Моя самая главная и единственная не осуществлённая мечта, увы, может так и остаться нереализованной. Уже очень давно мечтаю о том, чтобы в нашем госпитале появилась операционная база.
Понимаете, я как главврач однорук. У меня есть хорошая клиническая составляющая, но нет никакой операционной. В итоге — нет полного цикла лечения.
Необходимость в операционном блоке — не блажь. Понимаете, в лечении, скажем, пожилых больных, тем более если речь идет об операции, есть очень много специфических особенностей. Это касается и анестезии, и собственно оперативного вмешательства. Или молодые ребята, войны, с ранениями — почему им не дать возможность пройти весь цикл лечения в одном месте, не бегая отлеживаясь по обычным больницам, где, увы, часто нет таких широких возможностей. нет условий для восстановления. реабилитации?
— А вы знаете, сколько стоит ваша мечта?
— Да. 6 миллионов 722 тысячи евро, или примерно 250 миллионов рублей. Это цена модульного операционного комплекса с блоком реанимации, аналога того, что построили для челябинского Федерального кардиоцентра, но только поменьше — палаты и многое другое у меня уже есть.
Но дело не только в том, что с появлением такого блока госпиталь приобретет совершенно иные возможности лечения пациентов. Дело в том, что сегодня в Челябинске не существует хирургической службы, соответствующей нормативам и образцам оказаниям помощи 21-го века. Кроме федерального кардиоцентра. Который — федеральный. Если бы такой комплекс появился у нас, он бы стал первым в стране, если брать лечебные учреждения регионального уровня.
— С этим понятно. А еще что?
— Знаете, по-настоящему очень радует то, что растет хорошая смена. Среди молодых коллег, которые у нас работают, есть очень способные врачи и медсестры, просто «звездочки». Смотрю я на них, наблюдаю, и откровенно говоря, просто радуюсь, что такие ребята пришли в профессию.
— А у них, молодых врачей, сердце доброе?
— Знаете — человек, который смог проработать в медицине пять-шесть лет, вряд ли сможет уйти из профессии, настолько он врастает в нее. Те, кто любит не профессию в себе, а себя в профессии, у которых есть эти проблемы, отсеиваются очень быстро. У нас были случаи, что увольнялись через день. Но те, кто работают — да, это люди с добрым сердцем. А как же иначе?