24.04.2011 | Моргулес Ирина |
Как счастье графиня Мария Васильевна Олсуфьева вспоминала приезд в Италию туристической группы театра «Современник». Она собрала у себя эмигрантов первой волны, Олег Ефремов и Олег Табаков читали «в лицах» рассказ Чехова «На чужбине» а старики плакали.
— Незадолго до приезда «Современника», — продолжала делиться воспоминаниями графиня, — я получила письмо от матери Михаила Козакова Зои Александровны Никитиной, с которой меня связывает давняя дружба: «Машенька, когда Мишенька приедет, возьми над ним шефство, проследи, чтобы он не накупил всякой ерунды». Приезжает Миша и первым делом говорит: «Ведите меня в такие магазины, чтобы у меня было все еще пижонистее, чем у Женьки».
— У какого Женьки?, — не поняла я.
— Да Евтушенко же, Ирочка.
Я засмеялась, представив себе, как тогдашние властители дум молодой интеллигенции, да и не только интеллигенции, соревнуются в том, кто кого перепижонит. А впрочем, почему бы и нет? Оба молодые красивые мужчины…
Наш разговор с Марией Васильевной Олсуфьевой состоялся в августе 1971 года во дворе Галереи Уффици во Флоренции.
К тому времени я уже много видела Михаила Козакова и на экране, и на сценах театров. Но личная встреча состоялась через двадцать лет, то ли в конце девяностого года, то ли в начале девяносто первого.
Время было голодное, холодное, запомнившееся отчаянной митинговой стихией. Не знаю, почему областное отделение Всероссийского детского фонда решило зарабатывать деньги для помощи детям из необеспеченных семей организацией концертов столичных знаменитостей. Начать они решили с приглашения Михаила Козакова, его вечерами поэзии.
Молодой человек, взявшийся за организацию концертов, понятия не имел, как это делается. Да и желающих пойти на встречу даже с очень любимым артистом, оказалось немного. Люди были заняты добычей хоть какой-то еды или денег. В результате ни на одну встречу билеты не были проданы.
Было страшно. Для искусства, вообще для культуры хотя бы кратковременная потеря интереса к ним общества губительна. И для культуры, и для искусства, и, естественно для общества. У нас были годы и пострашнее конца восьмидесятых — начала девяностых, но до такого крайнего безразличия ко всему, что не кусок хлеба, не доходило…
Чтобы хоть как-то спасти положение в нашем конкретном случае, собрали в институте «Челябинскгражданпроект» всех, кого сумели найти и «по цепочке» собрать из бывших активистов общества книголюбов. Набралось человек пятьдесят. В основном, основа читающей публики — женщины от тридцати и старше.
Козаков пришел убитый непривычной для него обстановкой полного провала. Но взял себя в руки, начал читать из любимой своей программы «От Пушкина до Бродского». От стихов он приходил в себя, загорался… Глаза зрительниц заблестели…
Это был потрясающий концерт. Козакова долго не отпускали, просили еще и еще, называли поэтов и конкретные стихи. Все было, как совсем недавно: понимающая публика, наслаждение великой поэзией и мастерством большого артиста.
Пили чай в обкомовской гостинице «Визит» — Козаков, неумелый организатор концертов и я. Мне надо было взять интервью, я боялась, что после всей передряги Козаков, давший на своем веку сотни интервью, отнесется к встрече формально или вообще попросит не мучать его. Я поняла бы и отстала. Но Козаков был подробен, а, главное, обжигающе откровенен. Он из породы самоедов, такие судят себя жестче любого критика, хотя чаще всего на публику свою самокритичность не выносят: и без того найдется немало желающих уколоть прославленного человека.
На этот раз Михаил Михайлович был строг к себе до беспощадности. Ситуация ли с сорванным концертом сказалась или то, что он говорил со зрителем, знавшим его не только по кино, но и по театральным работам. Я видела его в «Гамлете», которого он сыграл в двадцать два года в легендарной постановке Николая Охлопкова, Адуева-старшего в гончаровской «Обыкновенной истории» Галины Волчек в «Современнике», Марка в «Вечно живых» там же, у Олега Ефремова, Джерри в «Двое на качелях» Уильяма Гибсона в постановке Галины Волчек, циничного журналиста Женю Кисточкина в спектакле Олега Ефремова того же «Современника» по пьесе «Всегда в продаже» Василия Аксенова, Кочкарева в гоголевской «Женитьбе», Ракитина в тургеневском «Месяце в деревне», мольеровского Дон-Жуана у Анатолия Эфроса в театре на Малой Бронной… Шейлока в шекспировском «Венецианском купце» Андрея Житинкина в театре Моссовета я видела уже позже, это было после возвращения Козакова из Израиля. Вообще-то он за карьеру сменил десять театров.
А тогда, в гостинице «Визит», он сказал, что намерен уехать из страны. Нет, не потому, что до него и его творческих планов никому дела нет, он, которого многие считают везучим, привык мучительно пробивать фильмы, спектакли, это просто условие работы в СССР.
Но сейчас появился другой повод задуматься об эмиграции. Он недавно женился. Усмехнулся: «В очередной раз». Родился сын Мишка. А он не может ни заработать ему на молоко, ни купить этого самого молока.
Интервью я не написала. Мне показалось более важным напомнить читателям пушкинские слова о том, что мы ленивы и нелюбопытны. Можно было бы спасать себя искусством, но…
Вскоре стало известно, что Михаил Козаков играет Тригорина на иврите…
Прошло двадцать лет. И вот умер этот неуемный человек, который мотался по собственной жизни в поисках возможностей для воплощения своих замыслов. Это заставляло его менять театры, режиссеров, киностудии, телевизионные каналы, жен, страны… Он хотел успеть поделиться с людьми тем, ради чего появился на свет — творчеством.
Он успел сделать так много, как, пожалуй, никто в нашем искусстве театра, кино, телевидения, эстрады. Сыграл пятьдесят ролей в театрах, семьдесят восемь — в кино- и телефильмах, поставил шестнадцать спектаклей и фильмов, написал восемь сценариев, пять книг…
Выросший среди великанов: Анна Ахматова, Михаил Зощенко, Евгений Шварц, Анатолий Мариенгоф и другие, им подобные, он часто читал со сцены и цитировал в интервью строки своего старшего друга Давида Самойлова, имея ввиду их и себя:
Вот и все. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса.
Тянем, тянем слово заезжалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют!
Нету их. И все разрешено.
Теперь это о нем и о нас.
Моргулес Ирина …еще материалы этого автора